Кажется, от появления Амелии стало не лучше, а хуже. Сколько она успела увидеть и услышать? А, может быть, он во сне что-нибудь говорил, или вытворял какое-нибудь сумасбродное непотребство? Да и, в любом случае, наблюдать его в таком неприглядном состоянии… В положении безусловной, невыносимой слабости… Зел ненавидел такое. Ну да, он не всегда такой непрошибаемый, каким стремится казаться. Только другим об этом знать не нужно. Особенно ей. Заставлять её переживать. Вызывать жалость в свой адрес… Даже и не известно, что хуже.
От её прикосновения парень вздрогнул и отстранился – как если бы она зацепила свежую рану или от её рук у него загорелась кожа. Так, словно бы он болел чем-то вроде чумы или аналогичной дряни… Взгляд отчасти прояснился, хотя, глаза почему-то всё равно ломило и жгло… Странно, он ведь не плакал, совершенно точно. Ни одной слезинки не проронил. Но всё, что он не позволил себе выплеснуть таким лёгким и естественным способом, скопилось внутри и мешало дышать, говорить, даже голову повернуть. Не в силах взглянуть на принцессу прямо, Грейвордс медленно поднял перед лицом обе ладони, глядя на них с такой яростью, будто те были повинны во всех грехах и преступлениях, что только отыщутся в целом мире. Однако, всего через несколько секунд он снова уронил их, и, вместе с воздухом, тихо выдохнул:
- Ненавижу это тело, - пусть слова прозвучали совсем негромко, в них слышалась такая лютая непримиримость, такая готовность абсолютно на всё, лишь бы изменить трижды проклятую данность, что кого слабонервного от подобного тона мороз по коже, как пить дать, продрал бы. Казалось, все объяснения Амелии были забыты, потому что на его лице, когда он наконец-то посмотрел на неё, читалось нечто, напоминающее то ли глухую враждебность, то ли просто холодную, замкнутую на саму себя отстранённость. И словно бы вовсе не он только вчера её обнимал, не он ласково гладил по голове… Как будто Зелгадис не мог простить ей, что она застала его в таком неприглядном виде. А ещё – конечно, до взгляда сломленного и покорившегося судьбе человека ему оставалось ещё весьма далеко, было там, в глубине его зрачков, нечто вроде… Вроде того, как если бы Зел в глубине души понимал, что всё, на самом-то деле, бесполезно, и ничего у него не выйдет, вот только природное упрямство согласиться не позволяло. Наверно – потому, что, остановившись раз, начать бороться снова он уже не сможет себя заставить. Да и совсем не исключено, что и некого будет заставлять, ведь, в его случае, остановка будет означать смерть. Даже у сильных людей бывают моменты слабости. Более того, чем сильнее хочет выглядеть для других кто-либо, тем хуже ему приходится, когда внутренняя оборона под настойчивыми пинками обстоятельств даёт-таки сбои. Каким бы те ни были кратковременными – такие моменты опасны, потому что чреваты самыми нелепыми поступками. Ему достаточно на пять минут поверить, что его старания напрасны, и идти некуда, чтобы натворить непоправимых ошибок.
Та надежда, которую Амелия вселила в него вчера, сейчас выглядела как форменная насмешка. Натуральное издевательство. Кого он обманывает?
- Прости, Амелия… Но я не могу… - не может лгать ей, не может внушать ложные иллюзии, не может оставаться рядом, терзая и её, и себя, - Что, если… Я навсегда… Останусь таким? – отчаяние пробивалось на свободу и постепенно вступало в свои права, - Ты говоришь, что тебе всё равно. Ты можешь и впрямь верить, что это так. Но ты не можешь знать, когда тебе встретится кто-то, кто тебе понравится, как человек, но чей облик не станет вызывать отвращение. Кто-то, кто защитит тебя лучше, чем я, и лучше позаботится... Я ведь, если честно, не умею этого делать... - а ведь его сначала выводила из себя необходимость возиться с "этой девчонкой". Казалось, что и Лина слишком её опекает, вместо того, чтобы отправить восвояси куда подальше, как, он считал в те дни, без сомнения, и следовало поступить. Шумит, мешает, толку от неё чуть... Потом - смирился. Пусть лучше на виду будет, чем встрянет в заваруху одна и пострадает, а то и погибнет. Затем даже стал в этом находить какие-то положительные стороны. И в какой момент она стала значить для него больше, чем взбалмошная и едва ли не поминутно говорящая и творящая всякую ерунду подопечная? Наверно, тогда, когда ему открылись в Амелии черты хорошей, светлой, доброй девушки, которая, конечно, немного слишком импульсивна и часто берётся за дело с неверной в корне стороны, однако, без сомнения, научится всему с годами, и обещает вырасти в восхитительную женщину, красивую и преданную своей стране и своему народу королеву... - Готов спорить, что в этот день ты меня возненавидишь… Возненавидишь так, что не только другом считать меня больше не сможешь, но и от знакомства отречёшься, и одно упоминание моего имени будет выводить тебя из себя, - только искренний и глубокий страх мог вырвать у него такие заявления - страх того, что даже этот чудесный ребёнок его отвергнет, отшатнётся, отвернётся. Совсем как все те, с кем Зел проводил время, будучи ещё человеком, и кто сбежал в ужасе, увидев его в качестве химеры. А так точно будет, если он прямо сейчас не… - Уходи, Амелия. Пожалуйста. Возвращайся в Сейрун. Так нам обоим будет лучше.
Эгоизм – решать за неё, как ей следует поступать? Да, пожалуй. Но разве есть какой-то выбор?
И вряд ли она могла представить, до чего тяжело далась Зелгадису такая просьба. Оставаться сейчас одному для него опасно. Мало ли до чего можно додуматься, когда такая каша на уме, а чувства кричат лишь о том, что он - чудовище, коему не место на земле, среди нормальных.